Я уехала из России не из-за политической ситуации. Вернее сказать, не столько из-за нее. Моё жизненное решение – нигде не задерживаться, и изначально мне просто хотелось уехать куда-нибудь. Но меньше всего я могла ожидать, что это будет именно Швейцария – ужасающе скучная и удручающе стабильная страна. По результатам вступительных экзаменов мне дали большую стипендию, которая покрывает мои бытовые расходы, и я подумала, что другого повода жить здесь мне больше не представится. Также мне показалась интересной структура Цюрихского университета искусств: тут учатся не только музыканты, но и художники, режиссёры, хореографы – это даёт возможность взаимодействовать с очень разными людьми.

От жизни в Швейцарии у меня не было никаких ожиданий. Соответственно, разочарований не было тоже. Тот факт, что идеального не существует, я осознала и трагически пережила в очень раннем возрасте, после чего осталось лишь наблюдать за разновидностями глупости и несовершенства. Поскольку я никогда не пыталась органически вписываться в швейцарский коллектив, то проблем с адаптацией не возникало. Я не разделяю людей по их национальной или возрастной принадлежности, и сама не идентифицирую себя с некой «русскостью» – что бы это слово ни значило. Если мне и хочется вообще чем-то быть – то это ничем, актом ускользания того самого колобка, который «и от бабушки, и от дедушки, и от себя самого».

Но швейцарский менталитет – это не органическая для меня среда, и она совершенно не соотносится с моим жизненным укладом. Наверное, моя главная проблема – избыток витальности. Это состояние, когда хочется подрывать своё «Я» изнутри, быть всегда иным по отношению к себе и никогда тем же самым. А потом вдруг ужасаться от возможности этого «иного» вновь оказываться всё таким же «тем же самым» – просто в более масштабной перспективе. Возможно, я слишком много критически мыслю и поэтому не смогла бы долго жить на одном месте и принимать его устои. Так что Швейцария – это однозначно не последняя точка на карте.

В России сейчас очень активная композиторская жизнь. Есть множество самобытных и радикальных людей – и я говорю не только о композиторах. Но может ли всё это держаться на чистом энтузиазме отдельных личностей? В глобальном смысле, конечно, не может. Но по каким-то необъяснимым, мистическим причинам – и это очень в русском духе — пока всё-таки держится! Деятельности и существованию этих ярких людей не помогают ни государство, ни частные фонды. И мне кажется, что пока институции работают так, как они работают – в частности, Московская консерватория – мало, что может измениться.

Мне интересно творчество Дани Пильчена. Мы работаем в противоположных направлениях, но тем увлекательнее следить за тем, что он делает и над чем размышляет. Также меня интересует музыка Олега Крохалева и Владимира Горлинского. Я считаю, что с Владимиром у нас есть нечто общее. Елена Рыкова говорила о живучести и важности момента в его музыке и, пожалуй, я с ней соглашусь. Но то, что меня привлекает больше всего – возможно, даже сам Горлинский со мной не согласится – это то, как он работает с китчем, как берёт иногда самый дешёвый, вульгарный «мусор» и собирает из него крайне замысловатые конструкции.

Кстати, о китче. Я люблю китч и могу слушать его целыми днями. А ещё, как бы банально это уже не было признавать, меня каждый раз поражает и завораживает Дэвид Линч и в особенности его третий сезон «Твин Пикс», который я смотрела не меньше десяти раз. Я очень ценю прекрасные вещи, созданные из откровенных помоев поп-культуры. И этот сериал для меня – одно из тех недостижимо совершенных произведений, которыми я бы мечтала обладать, автором которых я хотела бы стать сама, но, к сожалению, не стала.

Меня интересует природа ужаса – но не как аффекта, а, скорее, как состояния мысли. Я очень люблю малобюджетные хорроры, особенно из 80-ых, например, Кроненберга и Карпентера. Во многом мой интерес к этой теме начался со знакомства с тёмным поворотом современной философии, так называемым спекулятивным реализмом и того, что из него вытекло. Больше всего меня увлекает мысль о немыслимом и попытка мыслить чёрное. Ведь чёрный – это, наверное, самый удивительный цвет, поскольку мы никогда не знаем, цвет ли это или мы просто не видим. А если видим – то видим ли мы в нём то, что хотим видеть или то, что там на самом деле есть? В этом смысле нынешняя ситуация с коронавирусом как никогда актуальна: люди болезненно реагируют на то, чего они не могут рационально осмыслить. Возможно, эта паника идёт от возникшей опасности, но, возможно, и от того, что всё происходящее подрывает наше антропоцентрическое мышление и сеет сомнение в привилегированной позиции человека в мире.

Сейчас повсюду вводятся онлайн-трансляции концертов, и в связи с этим возникает вопрос рамок, через призму которых мы воспринимаем произведения искусства. Говоря простыми словами, что важнее – картина или рамка? И является ли рамка частью картины? На мой взгляд, интернет-среда ставит иные условия для существования объектов. На концерте присутствует фактор сопереживания происходящего с другими людьми – и для моей музыки это очень важно. Я работаю над деформацией угла слушания, когда человек вовлекается в процесс, как в некий ритуал, и словно сам становится одним из со-исполнителей. Осуществить подобное посредством экрана компьютера не представляется возможным, так как этот формат дистанцирует от субъекта любую демонстрируемую на экране информацию. Я бы с удовольствием написала пьесу для гаджета, но это было бы совершенно другое произведение, учитывающее специфические рамки перцепции. С другой стороны, мои пьесы – не моя собственность, а самостоятельные объекты, как, скажем, стол или стул. Они могут существовать в любых форматах в независимости от моего желания.

Выскажу довольно радикальный тезис: педагога у меня не было изначально и нет до сих пор. Для меня Учитель – это тот, кто может критически относиться к тому, что я делаю и как мыслю, исходя при этом из тех контекстов, с которыми я работаю. Вообще, я тоталитарный человек и мне довольно сложно работать с другими людьми, если мы не мыслим похожими категориями. Но работать я люблю именно с тем, что неудобно, чуждо и противостоит мне в идейном плане, если это способно вызвать у меня живой интерес. Если этого интереса нет, то для меня теряется всякая польза такого взаимодействия. Я не буду работать с теми людьми, с которыми мне неинтересно.

Когда я начала писать музыку в Москве, то училась на теоретическом отделении в ЦМШ, и никто не смотрел мои произведения и не разбирал их со мной на регулярной основе. Но была Катя Хмелевская, которая меня очень поддерживала. Позже я познакомилась с Олей Бочихиной и стала посещать её семинары. Эти семинары не были уроками композиции: мы встречались небольшой группой и пытались говорить об абстрактном, Оля потрясающе анализировала Шаррино, а потом мы все вместе искали культурологические переклички, скажем, с Делёзом. Оля – очень дорогой для меня и значимый на моём композиторском пути человек, но я не могу назвать её своим наставником или педагогом.

Сейчас я официально учусь у Изабель Мундри в Цюрихе и у Йоханнеса Каспара Вальтера в Базеле. Это две совершеннейшие противоположности, которые, ко всему прочему, друга друга не очень любят. Я не фанатка музыки Изабель и мне абсолютно не близко то, что она делает. И я даже не понимаю, почему она это делает. Впервые мы встретились на конференции в Москве и ещё тогда её музыка мне совсем не понравилась. Но если не говорить о творчестве, то как человек Изабель меня завораживает. Чем больше у нас самых разных разговоров, тем больше я понимаю, насколько она неординарно мыслит. В английском есть очень правильное слово intellegent. Оно обозначает оригинальное восприятие вещей. И это в Изабель, безусловно, присутствует.

А к Йоханнесу Вальтеру я отношусь очень трепетно. Для меня он в какой-то степени воплощение бытия, слившегося с мыслью. Он очень интересный и в хорошем смысле даже безумный персонаж. Это сложно передать словами и нужно просто пережить, чтобы понять. Например, он может прислать мне письмо с одним единственным кодом в нём и без какой-либо дополнительной информации. Я считаю, это абсолютно замечательно. И он, и Изабель меня очень поддерживают. Мне важна эта поддержка, но всё же я бы не могла сказать, что это мои учителя.

В моей жизни были важные разговоры с людьми, немузыкантами, которые очень сильно изменили моё мировоззрение. Но, скорее, учителями я могла бы назвать те тексты, которые я читаю, и те фильмы, которые меня поразили. Например, я нахожусь под большим впечатлением от Паоло Соррентино и его «Нового Папы». Когда его показывали в кинотеатре КАРО Арт в Москве, я просидела там весь день. Считаю, что Соррентино – это визуальный поэт нашего времени, и он абсолютно гениальный, пусть это и пошлое слово.

Я не ищу звука и не возвожу его из «ничто». В каком-то смысле я даже антикомпозитор, потому что вовсе не мыслю категорией звука. Я мыслю концептами или культурологическими конструктами, после чего пытаюсь найти подходящий материал для их воплощения. При этом я не отождествляю себя со своей работой, а, скорее, вижу её как нечто самостоятельное, с чем мне хочется иметь дело и взаимодействовать. И бывает, что результат или сам процесс сочинения меня время от времени ужасает.

Иногда я сама становлюсь частью своего произведения, чтобы объективировать себя как вещь. Например, в прошлом году состоялась очень важная для меня работа – концерт для меня как физического тела и реконструкции органа XVI века, который играет сам по себе. Я взяла мою попсовую песню, написанную в 12 лет, и из этой песни сделала звуковую инсталляцию на час. Отправной точкой этой концепции был стиль кибер-панк и фильм «Бегущий по лезвию», исследующий проблематику различия между человеком рождённым и человеком-андроидом, человеком-машиной. Я сидела лицом к органу как кукла и хотела найти ответ на вопрос, что в данном случае является объектом – я или орган. Инструмент играл сам по себе, по заранее созданной программе, и взаимодействие между нами отсутствовало. А так как песня была репрезентацией моего собственного воспоминания, то вся эта работа вышла за пределы мира искусства и стала для меня опытом проживания.

Академия в Чайковском – это абсолютно-совершенно замечательный проект Мити Курляндского. Я участвовала во многих фестивалях и воркшопах и могу сказать, что академия – это once in a life time experience. Город Чайковский – сам по себе уже отдельная история. Честно говоря, мне не очень понятно, как там живут люди. Многие композиторы, приезжающие туда, хотели сделать из него арт-объект, потому что это нечто ужасающее и чудесное одновременно. Пребывание там могло бы стать сюжетом для какого-нибудь фильма ужасов о 20 людях, застрявших в одном постсоветском пансионате с хардкорной гречкой, которую им дают каждый день.

Академия – хорошая площадка для профессионального и неформального общения. Мне кажется, это ценный опыт взаимодействия с людьми и с местом, в котором ты с ними находишься, общее переживание чего-то значимого для каждого. В той Академии, в которой я принимала участие, преподавал Мартин Шюттлер, и мне очень запомнилась встреча с ним. Он разделяет многое из того, что я нахожу важным.

Ещё один замечательный российский проект – «Практика постдраматурга» в театре «Практика». Там невозможные условия для работы – в хорошем смысле: даётся всего одна неделя, в течение которой удаётся сделать лишь спонтанные и сумасшедшие вещи, существующие на уровне становления. Вряд ли это формат, который позволит за неделю осуществить что-то стоящее, но он задаёт платформу для совместного эксперимента, и это тоже очень важно. А ещё на этом проекте я встретила чудесного драматурга Катю Августеняк, мы работали вместе, и это было самое лучшее, что случилось со мной в «Практике».

В Швейцарии моя карьера развивается хорошо, хотя мне и не нравится слово «карьера» – от него отдаёт чем-то фальшивым и прагматичным. Когда мне было 13 лет, я хотела быть рок-звездой и выступать на огромных стадионах. А сейчас у меня 13 заказов и год расписан до следующего апреля. Так что, эта мечта сменилась реальностью с концертными залами и ансамблями. Но сказать, что это то, чего я хочу сейчас – я не могу. Просто есть вещи, которые делать нужно. А ещё я на карантине и у меня больше не существует времени, как категории. Всё предзаданно и мне это нравится.

***

Решение уезжать или оставаться – это выбор каждого отдельного человека. Мне бы не хотелось думать, что все люди, эмигрировавшие из России, сделали это по одной и той же причине, так же как и не хочется обобщать, структурировать, генерализировать. Понятно, что ни в консерватории, ни за её пределами нет практически никаких условий для адекватной композиторской работы и выживания. Но всё это, как мне видится, причины, побочные чему-то более глобальному, какой-то определённой черте русского самосознания. Мне кажется, этой чертой является всеобщая безответственность на индивидуальном уровне. Ведь во многих случаях типичное состояние русского человека выражено частицей «бы». «Кабы я была» – это и есть безответственность в своей квинтэссенции. Здесь происходит ситуация двойного переноса: вначале на себя и свою значимость, а затем на то, что ты никогда не сможешь осуществить предложенное из-за неких независящих от тебя сверх-обстоятельств. Этот двойной перенос делает тебя на секунду ответственным за то, за что ты не можешь быть ответственным в принципе. Ты словно убегаешь от своей собственной и реальной ответственности в погоне за какой-то глобальной и мистической.

Я пессимистична и в космическом плане (так бы это назвал мой любимый философ Юджин Такер), и в своём взгляде на российскую ситуацию. Если рассматривать всю русскую историю и то, как она повторяется снова и снова, можно сказать, что в России не существует ни будущего, ни прошлого. Она всегда пребывает в ритуальном состоянии Вечного Одного и Того же. И я не очень представляю, что должно случиться, чтобы это изменилось. Оставлю это тем чёрным, которое меня так завораживает и ужасает одновременно. Этот бесконечный экзистенциальный русский кризис может выразить лишь русский мат.

Записала Мария Невидимова